Разговор Природы с Исландцем

Один Исландец, объездивший почти весь мир и успевший пожить в разных землях, странствовал однажды в глубине Африканского материка, и вот, когда он проходил под самым экватором по местам, куда не проникал ни один человек, с ним случилось нечто подобное тому, что произошло с проплывавшим мимо мыса Доброй Надежды Васко да Гама¹, которому предстал в обличье гиганта сам мыс, страж южных морей, чтобы отвратить его от намерения углубиться в неведомые воды. Наш Исландец заметил издали огромную фигуру, видную по пояс, и на первых порах решил, что она, должно быть, из камня, наподобие тех колоссальных герм, которые он видел много лет назад на острове Пасхи². Однако, приблизившись, он обнаружил, что перед ним непомерного роста женщина и что она сидит на земле, выпрямившись и опираясь спиною и локтем о горный хребет. И женщина эта была не изваянной, но живой, лицо ее было прекрасно и вместе грозно, глаза и волосы черны, как смоль; она пристально глядела на Исландца, ничего не говоря, и лишь долгое время спустя произнесла наконец:

Природа: Кто ты? Чего ты ищешь в этих местах, где и не видали существ твоей породы?

Исландец: Я — бедный Исландец, убегающий от Природы. Почти всю мою жизнь я убегал от нее, прошел через тысячи стран на земле, и вот теперь мой путь лежит через эту.

Природа: Так белка бежит от гремучей змеи, покуда сама не попадет ей в пасть. Я та, от кого ты бежишь.

Исландец: Ты — Природа?

Природа: Да, я и есть Природа.

Исландец: Вот беда! Право, большей неприятности со мной не могло приключиться.

Природа: Ты отлично мог сообразить, что я особенно часто бываю в этих местах: тебе ведь известно, что здесь моя власть дает себя чувствовать сильнее, чем где бы то ни было. Но что заставляло тебя спасаться от меня бегством?

Исландец: Тебе следует узнать, что в самой ранней молодости, едва набравшись опыта, я убедился в тщете жизни и неразумии людей, которые, непрестанно воюя между собой из-за безрадостных наслаждений и бесполезных богатств, претерпевая и причиняя друг другу бесчисленные горести и беды, действительно их мучащие и вредящие им, тем больше удаляются от счастья, чем усерднее его ищут. Побуждаемый этими мыслями и отказавшись от всех желаний, я порешил, никому не докучая, не заботясь о том, чтобы подняться выше, не оспаривая у других никаких благ в мире, жить жизнью безвестной и спокойной. Отчаявшись в наслаждениях, ибо в них отказано нашему роду, я положил единственной моей заботой избегать страданий. Я не имею в виду сказать, что хотел воздержаться от трудов и напряженья телесных сил: ведь ты сама знаешь, в чем разница между трудами и тяготами и между жизнью безмятежной и жизнью праздной. Чуть только начал я делать так, как решил, мне пришлось узнать на опыте, что тщетно было думать, будто можно, живя среди людей и никому не делая зла, не претерпеть зла от других и, добровольно уступая во всем и довольствуясь всегда самым малым, добиться, чтобы тебе оставили хоть какое-то местечко и не отнимали этой малости. Тогда я легко избавился от людей, бывших мне в тягость, удалившись от их общества и обрекши себя на одиночество, благо на моем родном острове можно осуществить это без всякого труда. Поступив так и не зная в жизни даже тени наслаждения, я не мог, однако, прожить и без страданий, потому что долгая зима, сильная стужа и палящий летний зной, свойственные тем местам, непрестанно мучили меня. А огонь, подле которого мне приходилось проводить почти все время, иссушал мою плоть и разъедал глаза дымом, так что ни дома, ни под открытым небом мне невозможно было уйти от неизбывных тягот. Не мог я сохранить и безмятежности жизни, хотя к этому более всего были направлены мои помыслы, потому что ужасающие бури на море и на суше, угрожающий грохот Геклы³, боязнь пожаров, столь часто случающихся там, где жилища, подобно нашим, построены из дерева, — все это непрестанно тревожило меня. Когда жизнь однообразна и в ней нет ни стремлений, ни надежд, ни даже забот о чем-либо, кроме спокойствия, тогда все эти помехи внушают немалую тревогу и оказываются куда тягостнее, чем представляются тому, чья душа занята больше всего мыслями о жизни в людском обществе и о неприятностях, причиняемых людьми. Убедившись, что, чем больше я стесняю себя и чуть ли не сжимаюсь в комок, стараясь, чтобы мое существование никому и ничему не докучало и не вредило, тем меньше мне удается избавиться от тревог и мучений, причиняемых окружающими меня предметами, я решил все время менять места и климаты, желая увидеть, можно ли хоть в какой-нибудь стране на земле, не причиняя зла, не терпеть его и, не наслаждаясь, не страдать. На такое решение подвигла меня и некая мысль, что родилась в моем уме: быть может, ты предназначила для рода человеческого на всей земле только один климат (как ты сделала это для остальных родов животных и растений) и определенные местности, а вне их люди не могут процветать и жить без тягот и нужды, и обвинять в этом следует не тебя, а их самих, презревших и преступивших пределы, предназначенные твоим законом для человеческого обитания. Я обыскал почти весь мир и узнал на опыте почти все страны, повсюду следуя своему правилу как можно меньше обременять собою прочих тварей и заботиться лишь о безмятежности жизни. Но меня жег зной в тропиках, вновь леденил холод ближе к полюсам, угнетало в умеренном климате непостоянство погоды, и повсюду мне вредило движение стихий. Я видел множество мест, где дня не проходит без грозы, а это все равно, как если бы ты что ни день шла войной на тамошних жителей, не виновных перед тобой ни в каком преступлении, и давала им бой по всем правилам. В других местах постоянную ясность неба ты возмещаешь частыми землетрясениями, обилием и бешенством вулканов, подземным клокотанием по всей стране. Неумеренные ветры и вихри господствуют в ту пору и в тех краях, которые избавлены от свирепости других стихий. Мне приходилось слышать, как трещит у меня над головой кровля, обрушиваясь под тяжестью снега, приходилось видеть, как земля, разверзшись от избытка дождей, уходила у меня из-под ног, приходилось бежать что есть мочи от рек, преследовавших меня, будто я чем-нибудь провинился перед ними. Много раз дикие звери, которых я не раздразнивал и на которых не нападал, хотели меня сожрать, а змеи — убить своим ядом, во многих местах летающие насекомые чуть ли не съедали меня всего до костей. Я не говорю о повседневных опасностях, всегда грозящих человеку и столь неисчислимых, что один древний мудрец⁴ не нашел лекарства от страха сильнее, чем такое соображение: всего надо бояться. Болезни тоже меня не пощадили, хотя я, не скажу воздержан, но умерен в телесных удовольствиях. Я всегда немало удивлялся, видя, что ты вложила в нас такую неотступную и ненасытную жажду наслаждений, без которых наша жизнь, словно лишенная всего, чего ей естественно желать, неполна и несовершенна, и вместе с тем установила, что самое вредное из всех дел человеческих — предаваться наслаждениям, ибо это пагубно по своим последствиям для сил и телесного здоровья и враждебно долговечности. Но как бы то ни было, почти всегда и почти во всем воздерживаясь от любого удовольствия, я не мог избежать многих и разных недугов, из которых одни угрожали мне смертью, другие — потерей какого-либо из членов моего тела и жизнью еще более жалкой, чем прежняя, и все они на много дней и месяцев угнетали мне тело и душу тысячами лишений и терзаний. И все же, хотя каждый из нас испытывает во время болезней новые и непривычные страдания и чувствует себя несчастнее обычного (как будто бы каждый день человеческой жизни недостаточно полон несчастиями), ты не дала человеку взамен такой поры, когда здоровья у него в избытке, много больше обычного, и по этой причине он испытывает особое, небывалое по силе и приятности наслаждение. В странах, покрытых снегом большую часть года, я чуть было не ослеп, как это часто случается с лапландцами у них на родине. Солнце и воздух, животворные и необходимые нам для жизни, от которых мы не можем бежать, непрестанно оказывают на нас вредное действие: воздух — своей влажностью, или резкостью, или иными свойствами, солнце — своим жаром и даже самим своим светом, так что человек не может без больших или меньших тягот, без большего или меньшего вреда находиться на солнце или на воздухе. И получается, что я не могу вспомнить за всю жизнь ни единого дня, проведенного без страданий, как не могу сосчитать дней, когда я не испытал и тени наслаждения; потому я и замечаю, что нам в равной мере суждено и неизбежно знать страдания и не знать наслаждений, что в той же мере нам невозможно жить спокойно, как и жить, не ведая покоя, но не зная и несчастья. И я осмеливаюсь заключить, что ты — явный враг человека, и всех других живых существ, и всего созданного тобою, что ты то строишь нам козни, то угрожаешь нам, то на нас нападаешь, то язвишь нас, то терзаешь, то бьешь и всегда либо причиняешь нам зло, либо преследуешь нас, что ты по своему нраву или потому, что так установлено, делаешься палачом своей семьи, своих детей и, так сказать, собственной плоти и крови. И вот я лишился всякой надежды, поняв, что люди перестают преследовать того, кто бежит от них и прячется с искренним желанием убежать и спрятаться. Ты же без всякой причины не перестаешь нас гнать, покуда не изведешь. Я вижу уже, как приближается ко мне печальная и мрачная старость, истинная и явная беда, больше того — соединение всех бед и тяжких несчастий; и приходит она не случайно, а по твоему закону, неизбежная для всех живущих, каждым прозреваемая с малолетства и непрестанно подготовляемая начинающимся без людской вины после пятого пятилетия жизни угасанием и ослаблением. Выходит, что едва треть человеческой жизни отведена на расцветание, немногие мгновения — на зрелость и совершенство, а все остальное — на увядание и про истекающие из него тяготы.

Природа: Уж не вообразил ли ты, будто мир создан ради вас? Знай же, что, творя, устанавливая порядок и вообще что-либо совершая, я почти всегда имела и имею в виду нечто иное, нежели счастье или несчастье людей. Когда я каким-либо образом или действием причиняю вам зло, я этого не замечаю, за редчайшими исключениями; и точно так же, если я порою даю вам наслаждение или благодетельствую, я обыкновенно даже не знаю об этом; я никогда не делала и не делаю ничего, имея в виду, как вы мните, доставить вам радость и угодить вам. И наконец, если бы даже мне случилось истребить весь ваш род, я бы этого и не заметила.

Исландец: Возьмем такой случай: кто-нибудь без моей просьбы приглашает меня к себе в усадьбу, приглашает весьма настойчиво, я же, чтобы сделать ему приятное, еду туда. Там меня помещают жить в убогой и ветхой клетушке, сырой, зловонной, открытой ветру и дождю, где мне постоянно грозит опасность быть раздавленным. Хозяин, вместо того чтобы позаботиться о приятном для меня препровождении времени и о моих удобствах, едва дает мне необходимое для поддержания жизни и, кроме того, позволяет своим детям и всем домашним говорить со мной грубо, насмехаться надо мной, угрожать мне и даже бить меня. А когда я пожалуюсь ему на такое дурное обращение, он ответит мне: ”Уж не думаешь ли ты, что я построил эту усадьбу для тебя? И завел себе детей и всю челядь для того, чтоб они тебе служили? Не о чем мне думать, что ли, кроме как о том, чем бы тебя развлечь и как бы содержать получше?” Но на это я возражу: ’’Видишь ли, мой друг, если ты построил эту усадьбу не мне на потребу, то ты волен был и не приглашать меня. Но коль ты сам захотел, чтобы я здесь погостил, то разве не твое дело устроить так, чтобы я, сколько это от тебя зависит, жил не мучаясь и не подвергаясь опасностям?” Это я и говорю сейчас. Я знаю, что мир создан тобой не на потребу людям. Мне легче было бы поверить, что ты его создала и все в нем устроила нарочно для того, чтобы людей мучить. Но тогда я спрашиваю: просил ли я тебя посылать меня сюда, в этот мир? Или, может быть, я вторгся в него силой, вопреки твоему желанию? А если ты по своей воле, без моего ведома и так, что я не мог ни отказаться, ни взбунтоваться, сама, своими руками, поместила меня здесь, то разве не твой долг пусть даже не заботиться о том, чтобы я был весел и доволен в твоих владениях, но хотя бы запретить мучить меня и терзать, чтобы пребывание в них не шло мне во вред? И то, что я говорю о себе, сказано от лица всего рода человеческого, от лица всех животных и всякой твари.

Природа: Мне кажется, ты не обратил должного внимания на то, что жизнь этого мира есть вечный круговорот рождения и уничтожения, связанных между собой так, что одно непрестан но служит другому, и оба вместе — сохранению самого мира, который распался бы, если бы прекратилось или одно, или другое. Потому было бы миру во вред, если бы хоть что-нибудь в нем оказалось свободно от страданий.

Исландец: Те же самые рассуждения я слышу от всех философов. Но коль скоро уничтожаемое страдает, а уничтожающее не испытывает наслаждения и в скором времени также уничтожается, то скажи мне то, чего не может сказать мне ни один философ: кому по душе, кому на пользу эта несчастнейшая жизнь вселенной, поддерживаемая ценой ущерба и смерти всего, что ее составляет?

Покуда они рассуждали таким или подобным образом, к ним приблизились, как рассказывают, два льва, столь истощенные и худые от голода, что им едва хватило сил съесть Исландца; сделав это и немного подкрепившись, они могли прожить еще несколько дней. Но есть и такие, кто это отрицает и утверждает, будто, покуда Исландец говорил, поднялся жесточайший ветер, который простер его на земле, а над ним воздвиг горделивый мавзолей из песка, под коим Исландец, на славу высушенный и превращенный в превосходную мумию, был обнаружен некими путешественниками и помещен в музей в одном из городов Европы.

---

Написано в Реканати между 21 и 30 мая 1824 г. Впервые напечатано в издании Стеллы (1827).

Сноски:

---

Источник: Джакомо Леопарди, Нравственные очерки. Дневник размышлений. Мысли, Изд-во Республика, 2000